Александр Шаракшанэ – персональный сайт

Главная страница сайта: http://sharakshane.narod.ru ¨ E-mail: sharakshane@yandex.ru

 

А.А. Шаракшанэ

УРОКИ ВЕЛИКОЙ ДЕПРЕССИИ

опубликовано в журнале «Москва», ноябрь 1999

 

              Несколько лет назад я, по заказу Института Ф.Д. Рузвельта (США), выполнил перевод радиовыступлений президента Рузвельта, известных под названием “Беседы у камина”. Признаться, до этого я, как и все мы, ленивые и нелюбопытные, мало знал о Великой депрессии, бушевавшей в США в 1930-е годы, и “Новом курсе” Рузвельта. А зря! Об этих вещах стоило бы знать всем россиянам, потому что кое-что в той давней истории имеет к нам теперь прямое отношение.

 

              1920-е годы в США были кульминацией “классического” капитализма. Все в стране стремительно росло: ВНП, объемы производства, прибыли компаний и уровень жизни, причем у всех слоев населения. Каждый год приносил новые чудеса инженерии; строились невиданные небоскребы и мосты; символ преуспеяния, автомобиль, стал в Америке предметом массового потребления (в 1929 г. было произведено свыше 1 млн. “фордов”). Экспорт превышал импорт, США играли все большую роль в мировой экономике. Американцы всерьез уверовали, что это навсегда, — что их возлюбленная Богом страна нашла формулу безграничного процветания. Экономическая и социальная система Америки, по убеждению ее граждан, лучше всего соответствовала природе человека, истинной морали и вере в Бога. Трудолюбивым и честным в ней был обеспечен успех, а если кто-то был беден — это была его вина. Для таких существовала благотворительность, призванная смягчать отдельные неизбежные язвы общества.

              Никто не предвидел краха, да и откуда ему было взяться? Ведь Америка жила не воровством и не в долг; свое благосостояние американцы создали трудом и смелой инициативой, так почему ему было не расти вечно?

              Но грянул гром: 29 октября 1929 года (“Черный вторник”) рухнул фондовый рынок. Инвесторы десятками выбрасывались из окон. Резкие падения биржевых курсов случались и раньше, но на этот раз биржевой крах оказался только стартовым сигналом к невиданно глубокому кризису, поразившему всю экономику США на долгие годы. Этот кризис, ставший для Америки историческим рубежом, получил название “Великая депрессия”.

              Кризис развивался волнами, захватывая все новые отрасли экономики и все более широкие слои населения. С 1929 г. по 1933 г. ВНП страны сократился почти вдвое, разорилось более ста тысяч предприятий, безработица выросла с 3.2% до 25.2% (а по неофициальным данным, и более). Десятки миллионов людей пережили резкое снижение уровня жизни и социального статуса: владельцы новых домов лишались их, не в силах расплатиться по ссуде; имевшие раньше “свое дело” теперь толкались на бирже труда; рабочие высокой квалификации хватались за любую поденщину. Сбережения всей жизни улетучивались в один день. Тяжелее всего для многих американцев было то, что ни добросовестный труд, ни предприимчивость не помогали, — люди чувствовали себя бессильными что-либо изменить. Повсюду в городах выстроились очереди за бесплатной похлебкой, — в них стояли те, кому прежде сама мысль о благотворительности была бы оскорбительной. И все это никак не кончалось; кризис перешел в затяжную депрессию, которая с годами стала проникать в умы и души людей: у них опускались руки, они переставали искать работу, перебивались чем Бог пошлет без надежды на лучшее.

              Франклин Делано Рузвельт принес присягу президента 4 марта 1933 года, когда в разгаре была новая напасть — банковский кризис. По всей стране вкладчики осаждали банки, требуя вернуть деньги, что было невозможно. Бан­ковская система, — а с ней и вся экономика, — были на грани полной остановки.

              На следующий день Рузвельт своим решением приостановил операции во всех банках страны. Была объявлена программа срочных мер по оздоровлению банков и защите вкладов. Решительные меры и разъяснения, с которыми президент выступил по радио, сбили панику; уже через неделю банки стали открываться, и приток денег в них превысил отток. Люди поверили новому президенту, его доверительному разговору с ними в радиоэфире, и Рузвельт использовал этот кредит доверия, чтобы затем провести реформу всей банковской системы для повышения надежности банков и предотвращения спекуляций; наряду с другими мерами, были введены гарантии для частных вкладов, не превышающих установленной суммы (тогда это было 5 тыс. долл., в наше время — 100 тыс. долл.).

              По схожему сценарию шла борьба с депрессией и в других направлениях: сначала был объявлен пакет экстренных мер (знаменитые “сто дней” Рузвельта, его “Новый курс”), а затем, путем проб и ошибок, находились более основательные решения и для них писались законы. Это было время смелого исторического творчества, какого США не знали ни до, ни после.

              Экономические меры Рузвельта были неслыханными для капиталистической страны, тем более для США, с их традицией невмешательства государства в экономику. Во избежание новых “черных вторников” были приняты законы, регулирующие рынок капиталов, образована полномочная Комиссия по ценным бумагам и биржам. Дальше — больше. Руз­вельт провел целый пакет законов о труде, за которые прежде безуспешно боролись профсоюзы: были установлены минимальная почасовая оплата труда и максимальная продолжительность рабочей недели, закреплено право рабочих на коллективные договоры с хозяевами, запрещен детский труд. Фермерам выплачивались дотации при условии ограничения ими посевных площадей и специальные надбавки для покрытия диспаритета сельскохозяйственных и промышленных цен. Домовладельцы получали помощь в погашении ссуд, а их кредиторам запрещалось отбирать дома за долги. В 1935 году был принят Закон о социальном обеспечении, заложив­ший основы общенационального обязательного пенсионного страхования. Неизмеримо выросла система выплаты пособий безработным и другим малоимущим.

              И — общественные работы. Была образована Администрация общественных работ, которая развернула множество проектов по строительству дамб и дорог, посадке лесов, электрификации сельской местности. Это были работы, не тре­бовавшие высокой квалификации, с оплатой, достаточной для пропитания работника и его семьи. Численность занятых в них достигала 4 млн. человек.

              Многие в США называли Рузвельта “социалистом”. Действительно, он нарушал “священные” принципы частной собственности и открыто порвал с прежней теорией о том, что рынок сам все отрегулирует. При нем регулирование экономики стало делом государства. Однако Рузвельт, плотью и духом принадлежавший к американской политической элите, конечно, не был социали­с­том. Теперь, с исторической дистанции, очевидно, что, напротив, он спасал Америку от социализма, который иначе мог стать порождением Великой депрессии. От социализма — или от фашизма, в то время набиравшего силу в Европе.

              Реформы Рузвельта равносильны революции, а революции, как известно, не делаются по закону. Рузвельт нередко действовал без достаточной законной базы или подводил ее задним числом, он давил на Конгресс, умело используя чрезвычайный характер ситуации и свою личную популярность, которую ему в немалой степени создали именно его “Беседы у камина”. Оплотом сопротивления реформам стал Верховный суд США, который во второй половине 1930-х годов объявил неконституционными одно за другим многие рузвельтовские начинания. Противостояние с Верховным судом продолжалась до тех пор, пока Рузвельт не провел туда достаточно “своих” людей, чтобы контролировать голосование.

              Рузвельт спасал капиталистическую систему, оказавшуюся на краю гибели; он имел мудрость, чтобы в хаосе кризиса разглядеть истинные, долгосрочные интересы своего класса, и проводил их в жизнь, подавляя гибельные, узкокорыстные притязания того же класса, а для этого применял весь арсенал популизма, интриг и авторитарного давления. Словом, он был великим политиком.

              В самих США сегодня отношение к фигуре Рузвельта неоднозначно; это и понятно, поскольку вопрос о роли государства в экономике и обществе до сих пор является предметом партийных противостояний. Критики Рузвельта указывают на тот факт, что в течение 1930-х годов решающей победы над депрессией добиться не удалось; после оживления экономики в первый президентский срок последовал спад 1937 года, потом такой же трудный выход из него. Действительно, реформ Рузвельта оказалось недостаточно для возрождения экономики. Отчасти это объяснимо тем, что все делалось впервые, было и ошибки, и уступки давлению “справа”, в результате чего одни меры противоречили другим. Однако все основные ответы, которые Рузвельт давал на кричащие проблемы своего времени, “прижились”, проведенные им законы действуют до сих пор, а механизмы государственного регулирования экономики и социальной сферы вошли в плоть и кровь системы. Со времени Рузвельта профсоюзы полностью интегрированы в капиталистическую экономику, трудовое законодательство умножилось, фермеры живут на субсидиях, а немалая часть городского населения — на пособиях, растет социальное обеспечение, финансовые учреждения обложены жесточайшим регулированием, и т. д. Уже и забылось, что всего этого когда-то не было. Сегодня никто не помышляет всерьез бороться с этим наследием Рузвельта, и споры идут на ином поле. Нынешние республиканские “неоконсерваторы” не отдают себе отчета, что, с точки зрения их политических предков времен до Великой депрессии, они такие же безнадежные “рузвельтисты”, как их оппоненты — демократы.

              Реформы Рузвельта сами по себе не дали Америке процветания, но есть все основания утверждать, что они спасли Америку, отвели ее от роковой черты, за которой мог последовать хаос, дезинтеграция. Если представить себе, что в 1930-е годы в США оставалась бы у власти пассивная и недалекая администрация Герберта Гувера, то сомнительно, чтобы Америка вообще могла пережить то десятилетие в прежнем качестве.

              Однако, как говорится, история не знает сослагательного наклонения. В действительности события развивались так: к 1939—1940 гг. было достигнуто оживление экономики, а потом вступил в действие фактор иного порядка — для США началась Вторая мировая война. Перевод экономики на военные рельсы изменил всю картину: заработали стоявшие заводы, исчезла безработица. В целом годы войны для США не были тяжелыми экономически: для богатых были введены некоторые ограничения в потреблении, а рабочий люд, включая женщин, имел работу и зарплату, все “гайки” крутились, преобладали настроения сплоченности, трудового участия в общем деле.

              В истории США это был первый пример масштабной военной мобилизации экономики; она также проходила под руководством Рузвельта, и ее последствия отчасти также являются его наследием. О каких последствиях идет речь? Во время войны, на дрожжах военных заказов, в США вырос военно-промышленный комплекс. Будучи тесно связан с федеральной администрацией, ВПК получил непропорционально большое политическое влияние. По окончании войны (уже без Рузвельта, который умер 12 апреля 1945 года) перед ВПК встала проблема самосохранения. Трудно сказать, была ли “холодная война” изобретением американского ВПК или просто удачным для него историческим обстоятельством; так или иначе, при послевоенной демобилизации экономики военно-промышленный комплекс в США не “рас­со­сался”, а превратился в постоянную, важную часть американской экономики, породив последовательно атомный проект, космическую промышленность, компьютеростроение, бесчисленные научные программы.

              В послевоенной экономической истории США были полосы подъема и застоя, но в целом американская экономика развивалась очень успешно и упрочила свои лидирующие позиции в мире. Ничего похожего на Великую депрессию не повторилось, и господствует мнение, что проблема циклических кризисов разрешена на практике — по большому счету их больше не будет. Бог опять любит Америку.

 

              Зная теперь все это, я хочу задать несколько простых вопросов. В чем, собственно говоря, была причина Великой депрессии? Как в конце концов удалось ее преодолеть? И последнее: почему подобные депрессии в США не повторяются?

              Я бы не стал задавать такие вопросы в отношении более мелкого экономического явления, например, азиатского финансового кризиса прошлого года. Мелкие явления часто имеют сложные причины, и, не будучи специалистом, я не рассчитываю их понять. Иное дело — эпохальный кризис, каким была Великая депрессия. По природе вещей, причины великих событий просты; на историческом переломе все мелкое уходит на второй план по сравнению с главным содержанием, которое поэтому может быть доступно пониманию. В чем же это главное содержание?

              Почему-то я нигде не встречал убедительных ответов на свои простые вопросы. Хуже того, слушая порой лекции зарубежных экономистов и комментарии наших доморощенных “рыночников”, я невольно думаю, что ни те, ни другие сами толком не знают, почему рыночная экономика в одних условиях действует хорошо, а в других — нет. А если не знают, то все их речи немногого стоят. Экономисты — вроде сектантов: они бормочут догматы своей веры, не обращая внимания на мир вокруг. Во времена Рузвельта было множество ученых людей, которые твердили, что силы рынка сами все исправят, если им не мешать, хотя вокруг все летело в тартарары; так и нам сегодня снова и снова, как великую истину, преподносят зады рыночных доктрин столетней давности, хотя всем видно, что они, мягко говоря, “не работают”. Поэтому я приглашаю читателя к тому, чтобы поискать ответы самим, “на пальцах”.

 

              Рассмотрим баланс спроса и предложения потребительских товаров, — не по отдельному товару или отдельной компании, а по экономике в целом.

              В состоянии равновесия каждый год производится столько же товаров, сколько их потребляется. Не все люди заняты производством потребительских товаров: иные добывают сырье, производят электроэнергию или станки, заняты в непроизводственной сфере. Однако для равновесия личные доходы всех в сумме должны соответствовать объему выпускаемых потребительских товаров. Если доходы превышают товарную массу, можно ожидать роста цен, и наоборот, — такова простейшая схема.

  Далее, как известно, каждым предпринимателем движет стремление получить прибыль. Даже если предприниматель как человек полон альтруистических устремлений, он должен получать прибыль, иначе он лишится своего бизнеса. Прибыль же есть суммарный доход от реализации продукции за вычетом суммы издержек. Следовательно, каждый предприниматель стремится, во-первых, побольше и подороже продать и, во-вторых, снизить издержки.

              Главные составляющие издержек для любого фабриканта — это стоимость сырья и оборудования плюс заработная плата работников. Фабрикант стремится снизить эти величины в расчете на единицу продукции. В классическую эпоху индустриального капитализма главными путями такого снижения были старая добрая эксплуатация (то есть принуждение рабочих к большему объему работы за те же деньги) и внедрение более производительных станков (которые давали экономию рабочей силы, перекрывавшую расходы на их приобретение).

              Теоретики частной собственности и рыночного хозяйства стояли на том, что стремление фабриканта получить прибыль благотворно для общества, так как оно ведет к повышению эффективности производства, а рынок обеспечивает, во-первых, перетекание материальных, трудовых и финансовых ресурсов к наиболее эффективным производителям и, во-вторых, достижение объективно обоснованных, равновесных цен. В большой степени все это действительно так, — иначе капиталистическая экономика не смогла бы существовать, — но к этому нужно делать много оговорок. Прибыль как “целевая функция” далеко не всегда приводит к положительным для общества последствиям, и одно из негативных последствий — кризис перепроизводства.

              Шаг к пониманию его механизма мы можем сделать, если представим себе, к чему погоня за прибылью на каждом предприятии ведет в масштабах страны. Нетрудно понять, что это выливается в тенденцию: совокупная товарная масса растет и в физическом, и в ценовом выражении, а совокупная заработная плата работающих становится относительно все меньше.

              Как же может быть потребительских товаров больше, чем у людей есть денег для их приобретения? Если бы все произведенные товары покупались немедленно, такой разрыв между товарной массой и платежеспособным спросом, едва возникнув, сразу проявился бы и не смог бы сколько-нибудь долго существовать. Товары, оказавшиеся “лишними”, можно было бы только уничтожить.

              Так дело и обстояло, когда рыночные отношения были неразвитыми. В европейских городах эпохи раннего капитализма, с их тесными рынками, любая попытка произвести больше и продать дороже сразу натыкалась на ограниченность спроса; поэтому ремесленники объединялись в цеха, которые регламентировали и численность мастеров, и цены на продукцию. Порядки эти веками не менялись, поддерживая стабильность в экономике, — или застой, кому как нравится.

              Картина изменилась в индустриальную эпоху, когда “тяжелая артиллерия дешевых товаров” разрушила все барьеры и привела к образованию национальных рынков с многоступенчатым разделением труда и развитой финансовой системой. В таких рынках уже нет жесткого соответствия между предложением потребительских товаров и платежеспособным спросом на них. Во-первых, в развитом рынке производство и потребление значительно отстоят друг от друга во времени. Во-вторых, действует кредит — как для потребителей, так и для предприятий. От многих экономистов прошлого ускользало, что, при наличии этих двух факторов, возможен длительный, возрастающий дисбаланс между производством и потреблением при ускоренном росте экономики.

              Поясним это на условном примере. Пусть в каком-то году нарушился баланс спроса и предложения: произведено потребительских товаров на 105 миллиардов, а доходы потребителей составили всего 100 миллиардов. Дисбаланс не проявляется в виде затоваривания, поскольку произведенные товары покупаются потребителями не сразу, а, скажем для простоты, в среднем через год. Предприятия берут ссуды в банках для покрытия текущего дефицита денежных средств и расширения производства; предположим, что в следующем году произведено товаров уже на 111 миллиардов, а доходы потребителей выросли только до 105 миллиардов. Во второй год образовался дисбаланс в 6 миллиардов, но это опять не проявляется, поскольку новая сумма доходов сравнялась с прошлогодней товарной массой. Этот процесс может продолжиться: на третий год товарная масса и доходы могут составить, соответственно, 118 и 111 миллиардов, на четвертый — 126 и 118 миллиардов и т. д. Цифры подобраны так, что дисбаланс все возрастает, но это не проявляется, — до тех пор, пока экономика способна ускоренно расти. (Что-то похожее на езду на велосипеде: вы сохраняете равновесие, пока едете, только в нашем случае ехать нужно все быстрее.)

              Такой ускоренный рост наблюдался перед каждым кризисом, и наиболее ярко — в 1920-е годы в США. Наряду с описанной схемой, действовал механизм продаж в рассрочку, впервые достигший тогда массовых масштабов. Рассрочку изо­брели производители потребительских товаров, сталкивавшиеся с трудностями сбыта. Продав товары в рассрочку, то есть выручив за них фактически только часть цены, производитель показывает задолженность покупателей в своем балансе в графе активов, получает под нее кредит в банке и продолжает операции. Тем самым дисбаланс между предложением товаров и платежеспособным спросом перекладывается на следующие годы, а на потребителя и на предприятие ложатся долги. К концу 1920-х годов уровень задолженности по всем видам кредитов вырос до невиданных значений. Ясно, что чем дальше, тем менее устойчивым является такой процесс. Глубинная причина неустойчивости — в растущем дисбалансе товарной массы и платежеспособного спроса, а на поверхности это реализуется в неустойчивости финансового рынка. Только что, казалось, все кредиторы доверяли своим должникам: производители — покупателям, граждане — банкам, а банки — предприятиям, но настает день, когда все рушится.

 

              Итак, механика кризисов перепроизводства в том, что, экономя на рабочей силе ради прибыли, предприниматели подрывают базу потребительского спроса, на которой строится вся пирамида рыночной экономики. Разъединенность процессов производства и потребления и развитие кредита создают возможность для лихорадочного роста экономики с последующим крахом, в котором, из-за массовых увольнений, база спроса дополнительно сокращается огромным скачком. Однако почему кризис переходит в депрессию, затягивается на целое десятилетие?

  В наследство от предкризисной спирали роста остается “пробка” в виде товарной массы, для приобретения которой у потребителей нет и не будет денег. Однако и после ликвидации этой “пробки” проблема сохраняется. В самой докризисной структуре цен заложено несоответствие между ценой товара и ценой рабочей силы, и при любой попытке возобновить производство начинает воспроизводиться и дисбаланс спроса и предложения. Стихийные силы рынка никак не могут привести к выходу из этого тупика — ведь они сами его породили.

              Понятно, что если правительство для борьбы с кризисом будет помогать попавшим в беду предприятиям, например, предоставляя им льготные ссуды, то это будет равносильно подливанию масла в огонь. Дело не в том, что у предприятий нет денег; дело в том, что их нет у потребителей.*

              Теперь мы готовы оценить смысл антикризисных мер администрации Руз­вельта: и установление минимальной ставки оплаты труда, и разнообразные пособия, и общественные работы — все это по существу было направлено на то, чтобы у потенциальных потребителей появились деньги, то есть на расширение базы спроса. Особо следует сказать об общественных работах. Их своеобразие в том, что занятые в них получают деньги не даром, а за работу, но эта работа, хоть и производит нужный обществу результат, не создает товара. В самом деле, созданные дамбы, дороги и леса нет нужды потом кому-то продавать, они как бы исключены из экономики и не усугубляют проблемы перепроизводства.

              Как уже говорилось, сами по себе эти меры до конца 1930-х годов не дали устойчивого положительного результата. Очень уж бурный рост был в предыду­щем десятилетии, и очень уж прочный узел кризиса завязался. С годами же депрессия приобрела и собственную инерцию, которую было нелегко переломить. Все переломила и перемолола война. Вал государственных заказов был той силой, которая уничтожила десятилетнюю депрессию в считанные месяцы.

              Представляется очень важным, что после войны военно-про­мы­ш­­ленный комплекс сохранился в американской экономике. Казалось бы, ВПК, производя “пушки вместо масла”, занимается просто бесполезной растратой материальных, человеческих и финансовых ресурсов. В действительности же расходы на армию и оборонную промышленность, помимо военно-политических задач, решают и важнейшую экономическую задачу: как и общественные работы времен Рузвельта, они создают потребительский спрос, не производя товара, и тем самым стабилизируют рыночную экономику, предохраняют ее от кризисов перепроизводства. Отнюдь не исключено, что оборонные расходы и по сей день необходимы экономике США для устойчивости, и если бы на земле вдруг наступил всеобщий мир и пришлось бы “Локхид”, “Хьюз” и все им подобные компании переводить на гражданское производство, то на пороге вновь замаячила бы тень Великой депрессии. Таким же экономическим эффектом обладают все другие бюджетные расходы — на медицину, образование и государственный аппарат, на выплату пособий, субсидий и т. п.: с одной стороны, содержа часть своих граждан за счет бюджета (то есть за счет остальных граждан), государство как бы делит на всех “пирог” потребительских ценностей, создаваемых в “полезной” части экономики, но, с другой стороны, без этого, возможно, всю экономику “закли­нило” бы кризисом перепроизводства, и в проигрыше оказались бы все.

              Большие бюджетные расходы — это и есть главное отличие рыночной экономики второй половины века от экономики “до депрессии”. Некогда Маркс предсказывал, что кризисы перепроизводства будут все более разрушительными и в конце концов приведут к гибели всей капиталистической системы. В определенном смысле предсказание сбылось: Великая депрессия стала концом “клас­си­чес­кого” капитализма, однако рыночная экономика, выработав в муках важнейшие новые элементы, получила “второе дыхание”. Помимо большого бюджета, такими новыми системными элементами являются механизмы государственного регу­лирования, которому подлежат и биржи с их курсами, и банки с их процентными ставками, и ценообразование в базовых отраслях, и весь аграрный сектор и т. д.

              Можно отметить и некоторые другие важные черты “постиндустриальной” экономики — например, большую и все возрастающая долю в ней сферы обслуживания. В отличие от товаров, услуги потребляются в момент их создания, поэтому сфера услуг не обладает потенциалом “перепроизводства”, а значит, оказывает стабилизирующие действие на экономику.

  Другой важный факт: к концу 1980-х в США на оплату труда приходилось в среднем 8% стоимости промышленного изделия, тогда как в начале века эта цифра была близка к 80%. Это значит, что современному фабриканту нет большого резона экономить на зарплате работников; в самом деле, если даже снизить ее на 25% (а это абсолютно немыслимо при нынешних могучих профсоюзах и трудовом зако­нодательстве), это даст снижение стоимости продукции всего на 2%! Потому и не разгоняют больше рабочих демонстраций конной полицией и не сажают профсоюзных активистов на электрический стул. Времена Сакко и Ванцетти прошли.

 

              Теперь из экскурсии по экономической истории США вернемся на родную почву. Что общего между американской Великой депрессией и нашим десятилети­ем “демо­кра­ти­ческих реформ”? Предыстория совершенно различна: у них — “ре­вущие двадцатые”, у нас — “развитой социализм”; различно содержание эпо­хи: у них — отказ от “классического” капитализма, у нас — попытки его построить; наконец, разновеликие фигуры во главе: у них — Рузвельт, у нас — совсем не то...

              При схожести некоторых количественных показателей (глубина падения ВНП, уровень безработицы) наш кризис, конечно, неизмеримо глубже: ведь в США в 1930-е годы речь шла все-таки только о реформе экономического строя, при сохранении политической системы и социальной структуры, а в России — это полная смена всего: экономического и политического строя, идеологии, морали, состава элиты, даже очертаний и названия самой страны.

              По общему мнению, главная наша проблема — это проблема власти. Коррупция, воровство на всех уровнях, теневая экономика достигли невероятных размеров. Обозреватели в один голос говорят, что “при этой власти все равно ничего не получится”, и поэтому даже как-то мало интересуются реальными процессами в экономике. И совершенно напрасно. Мы живем в великое время, — потом о нем будут писать если не песни, то уж диссертации — наверняка. Многое из того, что мы переживаем, происходит в мире впервые, и уже одно это должно волновать ум исследователя. А главное в том, что экономическое возрождение, когда оно начнется, должно будет оттолкнуться от этой реальной, действительно тяжелейшей, ситуации. Где же в ней те экономические “почки” из которых может начаться рост? Если завтра каким-то чудом к власти придут сильные, чест­ные, патриотически настроенные лидеры, то что, собственно говоря, им делать?

              Отнюдь не претендуя на полный анализ и выдвижение развернутой программы, я хочу привлечь внимание к одной стороне дела. Именно, наряду с другими проблемами, наша экономика переживает кризис перепроизводства, и бороться с ним нужно теми же методами, какими в США боролись с Великой депрессией.

              Нужно сразу отметить, что в течение 1990-х годов наша экономика отчетливо разделилась на два слоя. Ее активная часть связана с экспортом и импортом: вывозятся газ, нефть и цветные металлы, а ввозятся продовольствие и потребительские товары; эту часть, в силу характера экспорта и импорта, логично назвать “колониальной экономикой”. Краеугольным камнем всей “колониальной экономики” является курс рубля к доллару — его колебания способны в один день сделать невыгодным то ли экспорт, то ли импорт. Заправилам “колони­аль­ной экономики” — то есть лицам, которые каким-то образом стали хозяевами российских полезных ископаемых, — собственно, не нужна Россия с ее 150-мил­ли­он­ным населением. Им нужны рабочие-вахтовики, бухгалтеры, шоферы, банщики и проститутки, — а их заставляют раскошеливаться, чтобы поддержать пенсионеров, армию, учителей, врачей... В этом диалектика “демократических реформ” последних лет: “ко­лониальная экономика” стремится скинуть с себя груз в виде России, а ее собст­венные политики тормозят этот процесс, опасаясь социального взрыва.

              Однако есть другая экономика: это “оборонка” и та часть гражданской эко­номики, которая мало связана с экспортом-импортом: сельское хозяйство, пищевая промышленность, автомобильные заводы, трикотажные фабрики. Это внут­ренний рынок, рублевая зона: здесь люди работают за рубли и производимые ими товары продаются за рубли же. Я бы назвал эту часть экономики просто “рос­сийской экономикой”. В этой-то “российской экономике” и происходит затяжной кризис перепроизводства.

              В начале 1990-х годов, после учреждения в стране “рынка”, в экономике наступил неизбежный хаос, — ведь до того ни одна цена не отражала соотношения спроса и предложения, и ни один директор не был “рыночным” человеком — по своим знаниям и опыту, но главное, по психологии, стереотипам поведения. К несчастью, многие директора не выдержали испытания — пустились во все тяжкие в погоне за быстрой наживой (а теперь, повесив на свои предприятия огромные долги, требуют от государства поддержки отечественного производителя). 

              Согласно наивным (или лукавым) проповедям либеральных экономистов, с появлением хозяина у собственности силы рынка должны были быстро поставить все на место в экономике, стимулировать модернизацию промы­шленности и сельского хозяйства и привести к равновесию на гораздо более высоком уровне благосостояния. На деле быстро оформилась “колониальная экономика”, которая, как кукушонок, теперь выталкивает из гнезда захиревшую “российскую экономику”.

              Чтобы не быть слишком категоричными, допустим, что “колониальная экономика” сыграла и положительную роль: в конце концов, она давала валютные поступления в казну, без которых, возможно, мы давно получали бы по карточкам блокадную норму хлеба. Однако очевидно, что теперь “коло­ниальная экономика” сильно мешает подъему “россий­ской”: и прямо, засильем импортных товаров, и косвенно — тем, что директора многих российских заводов думают больше не о производстве и сбыте, а о том, как бы нажитые рубли поменять на доллары и увести за рубеж по липовым контрактам. (Для сравнения, с наступлением кризиса 1929 года в США импортные пошлины были подняты так, что импорт практически прекратился, и Америка решала свои проблемы в изоляции от других стран, а курс доллара к другим валютам большого значения не имел.)

              В советское время мы жили в условиях хронического товарного дефицита. Объяснялся он просто: государство, решая свои великие задачи, выплачивало в виде заработной платы больше денег, чем выпускалось товаров, пригодных для потребления, а цены держались стабильными по политическим соображениям. С начала нынешнего десятилетия и до сих пор происходит бурный рост всех  потребительских цен, далеко не скомпенсированный ростом заработной платы. Товарный дефицит давно уже сменился жестоким дефицитом спроса, приведшим к остановке многих предприятий, то есть кризису перепроизводства.

              Термин “перепроизводство” не должен вводить в заблуждение; речь идет не о том, что у наших граждан все потребности удовлетворены и никакие товары им больше не нужны. Наоборот, у подавляющего большин­ства не хватает самого необходимого — но у них нет денег ни на что. При этом нужно говорить не о том, сколько рублей имеется вообще в экономике, а о том, сколько их у тех потребителей, которые готовы покупать российские товары. Ни деньги банков, ни деньги предприятий к потребительскому рынку прямого отношения не имеют. Более того, если говорить о товарах российской промышленности, то и доходы обеспеченных слоев населения не в счет; реальность такова, что наши обеспеченные ни за что не купят пальто фабрики “Большевичка” или телевизор Александровского завода, — они покупают итальянские пальто и японские телевизоры. Российские товары могут купить только малоимущие российские граждане — при условии, что эти товары будут существенно дешевле одноименных импортных и не намного хуже их по качеству. Поэтому единственный способ оживить “россий­скую экономику” — это насытить рублями малоимущие слои населения: рабочих государственных заводов, врачей, учителей, военных, пенсионеров, ученых.

              Вывод: нужно отказаться от установки на бездефицитный бюджет; необ­хо­димо выплатить всю задолженность государства перед “бюджет­ника­ми” и в дальнейшем своевременно выплачивать все зарплаты и пенсии, индексируя их в полной мере в случае роста потребительских цен. Кроме того, нужно восстановить оборонную промышленность в тех объемах, которые необходимы для обеспечения суверенитета страны в условиях мировой агрессии блока НАТО. “Обо­рон­ка” и космос должны всегда впредь быть полноценно обеспечены.

              Наши “рыночные” экономисты твердят, что вовремя платить своим гражданам зарплату — это путь к гиперинфляции. Под инфляцией они понимают то, что им близко, — падение курса рубля к доллару. Этот курс действительно обрушится, если бюджетные средства, как это было до сих пор, разворовывать на всех уровнях — от центрального банка и минфина до дирекции завода, — и вместо выдачи зарплаты использовать для махинаций на валютном рынке.

              А вот если наладить строгую систему бюджетных расчетов, которая не позволит ни воровать, ни “крутить” бюджетные рубли по пути к заводской кассе или почте, то расширение бюджета совсем не обязательно приведет к такому же росту рублевых цен на товары “российской промышленности” (не путать с валютным курсом и це­нами на импорт). С появлением денег у “бюд­жетников” российские производители поднимутся, рубли получат товарное обеспечение, и рост цен, если и будет, то незначительный. Однако это возможно только в случае наличия больших неиспользованных производственных мощностей, готовых заработать, как только появится спрос. Поэтому нужно спешить, иначе наши стоящие который год заводы окончательно деградируют, и тогда подниматься будет уже нечему.

              Что же касается курса рубля к доллару, то он никак не может быть критерием благополучия экономики. Даже теоретически он весьма неустойчив, поскольку определяется соотношением внутренних и мировых цен по узкой группе товаров,  а мировые цены, например, на нефть способны понизиться или повыситься в два раза в течение года. На практике же валютный курс является игрушкой в руках спекулянтов, которые накапливают десятки и сотни миллиардов рублей, чтобы в какой-то момент “обрушить” курс и заработать на этом миллиарды долларов.

              Рубли, накопленные в банках и не идущие на кредитование производства,  — это, так сказать, “венозная кровь” экономики. Сами собой они уже не вернутся в карманы потребителей и не произведут полезной работы в виде приобретения товаров российского производства. Эти рубли необходимо каким-то способом “откачивать” и опять выплачивать “бюджетникам” в виде заработной платы.

 

              Не будем наивными: подобные идеи не проводятся в жизнь не потому, что власть имущие до них не догадываются. За “недогадливостью” всегда скрываются интересы. В том, чтобы российская экономика лежала на боку, заинтересованы могучие силы. Ведь стоит начать расширяться тому сектору, где человек живет своим трудом, а предприятие — тем, что выпускает нужную людям продукцию, как автоматически начнет укрепляться законность в стране и сократятся возможности для того эпохального разворовывания ее, которое творилось все эти десять с лишним лет. Наши “воры в конституционном законе” чуют это за версту и просто так своего не отдадут. И не зря Россию сажали на долги, и не зря теперь МВФ требует бюджетного профицита...

              Чтобы не заканчивать на такой невеселой ноте, напомню еще кое-что из истории Великой депрессии. В США 1930-е годы были не только временем невиданного спада экономики, но и временем невиданного подъема организованной преступности. “Семьи” мафии, начав с торговли запрещенным спиртным и игорного бизнеса, быстро распространяли свой контроль на розничную торговлю, транспорт, профсоюзы. В крупных городах (Чикаго, Нью-Йорк) они контролировали полицию, судей, политиков. Казалось, законными методами против них невозможно бороться. Возникла реальная угроза захвата мафией власти в целых регионах. И все же законный, “добропорядочный” капитализм победил; в наше время организованная преступность в США знает свое место, да и сама она сильно изменилась в сторону респектабельности. Конечно, эта победа была достигнута решительными правоохранительными мерами, но сам успех этих мер был обеспечен более глубокими причинами — тем, что законный бизнес в конечном итоге гораздо эффективнее экономически, чем любая “теневая” экономика, а честный труд на благо своей семьи и своей страны в конце концов освобождается от любых пут.